ситуации, лишенные специфической эмоциональной коннотации. Получив опыт ситуации, стремления называть его страхом у испытуемых не было, но, если сначала они подвергались воздействию стимулов, связанных с угрозой или опасностью, испытуемые чаще сообщали о том, что испытали страх. Так же как Кристин Уилсон-Менденхолл, Лоренсом Барсалоу и другие ученые, Барретт предположил, что концептуализация в определенных обстоятельствах (концептуальная обработка информации, значимая в данной ситуации) формирует возникающий эмоциональный опыт.
Эмоция и Я-схема во многом перекрывают друг друга. Ваша страх-схема, например, исключительно ваша, поскольку сформирована тем, что вы пережили и что хранит ваша память. Другой человек переживает не так, как вы. То, что вас пугает, в какой степени и как вы на это реагируете – все это индивидуально. Некоторые люди способны завершать паттерн состояния страха, просто сопоставив имеющейся стимул с избранной информацией, определяющей стимул как угрозу. Другим для этого нужно понять, что спасение от угрозы невозможно, а вероятность получения вреда велика. Третья категория испытывает страх, только когда замечает учащение пульса, затруднение дыхания, напряжение мышц и (или) резкое приведение организма в боевую готовность вследствие возбуждения мозга. Есть и те, кто ничего не чувствует ровно до того момента, пока не обнаружит, что поглощен чувством страха, когда ситуация уже начинает выравниваться.
Весь спектр эмоций мы испытываем по-разному, потому что каждая из них предполагает конкретную схему, которая сопоставляет и объясняет текущие состояния по-разному. Поскольку схемы составляются посредством накопления воспоминаний, самые первые эмоции, которые человек испытывает в детстве, проще тех, которые он испытывает позже. Посредством уподобления дополнительной информации конкретная эмоция-схема усложняется, и, когда новая информация вступает с ней в противоречие, схема изменяется. Таким образом, одно эмоциональное состояние осознанного опыта обособляется от других.
Страх, например, сначала может представлять собой размытое, неопределенное состояние, которое посредством опыта взаимоотношений человека с угрозами, наблюдения за другими людьми, попавшими в опасность, или узнавания о страхе из книг и фильмов становится по прошествии времени специфическим, особенно по мере усвоения слов, и выделяет концептуальные ячейки для отдельных впечатлений. Язык не является необходимым с точки зрения эмоциональных впечатлений, но он, безусловно, помогает нам распознавать варианты таких впечатлений. Сказки и другие традиционные повествования – для детей, а для взрослых – фильмы и цифровые игры; в некоторых дети изображены в опасных ситуациях, из которых маленькие герои выходят целыми и невредимыми. Такие повествования помогают детям построить их собственные страх-схемы и сценарии и в то же время внушают им уверенность в том, что те смогут справиться с угрозами, если таковые возникнут.
Над популярной идеей о бессознательных эмоциях нужно поработать. На протяжении всей этой книги я подчеркивал, что эмоции не могут быть бессознательными. С другой стороны, поскольку из бессознательных схем строятся сознательные эмоциональные переживания, похоже, чувства могут отражать бессознательные эмоции, а поскольку схемы тоже влияют на поведение, действия, вероятно, могут определяться бессознательной эмоцией. Однако эмоции-схемы – это не эмоции, а когнитивные стартовые площадки эмоций.
Если фактический опыт конкретной эмоции у разных людей различается, почему же тогда определенные эмоции (хорошим примером будет страх) кажутся универсальными? Универсальность страха заключается не в том, что составляющие его элементы переживаются субъективно, а, скорее, в том, что универсально само понятие страха. Все организмы испытывают угрозу своему физиологическому и (или) психологическому благополучию, и такие стимулы относятся к числу наиболее важных в жизни. В результате те организмы, которые осознают состояния своего мозга, обычно испытывают сознательное переживание, когда пугаются, а если у организмов есть язык, этому опыту обязательно дадут название, поскольку информацией о том, что опасно, важно поделиться с другими представителями группы. Таким образом, в каждой разговорной культуре появляются понятие и слово (или даже множество слов) для обозначения состояний, которые возникают, когда носители этой культуры сталкиваются с опасностью. В итоге то, что эти понятия и слова будут означать для отдельного человека, будет сформировано его личным опытом.
Эмоции и их обозначения объединяются в семейства, в которых есть центральное ядро (страх) и периферические примеры (беспокойство, тревога, ужас, кошмар, паника). Со временем, по мере развития эмоции-схемы, происходит отбор терминов, которые используются для обозначения соответствующих впечатлений: «Я был в ужасе» – так мы описываем чувство более напряженное, чем «Я испугался или «Меня напугали». Поддержка наречия позволяет добиться еще большей точности: добавив «сильно» к «напугали», мы переместим фразу ближе к «в ужасе». По мере накопления впечатлений слова-эмоции превращаются в понятия-эмоции, а понятия-эмоции – в схемы, которые можно использовать для классификации новых впечатлений.
Предложения, которые язык привносит в эмоцию, часто ставят под сомнение. Так, критики часто приводят в пример малышей, которые еще не умеют разговаривать, но довольно ясно выражают свои эмоции. Правда, такие реакции, как у них, не являются однозначными показателями чувств; отчасти это происходит потому, что, как мы уже видели, реакции и чувства у взрослых контролируются разными нейронными контурами, и нейронные контуры, контролирующие реакции, созревают раньше когнитивных, лежащих в основе сознательных переживаний. Как и у других животных, отсутствие речи и присутствие одного только поведения у маленьких детей является основной сложностью с точки зрения демонстрации сознания.
Взрослея, дети постепенно обнаруживают закономерности в перцептивном мире и начинают формировать невербальные воспоминания, включая схемы, относительно того, как этот мир устроен. К тому времени, как ребенок начинает говорить, у него уже имеются зачатки концептуальной структуры, на которой базируется речь, при этом превербальное сознание вполне способно поддержать некую форму ноэтического осознания опасности еще до того, как мозг созреет, ребенок сможет овладеть языком и у него появится самосознание. Это еще не страх: если нет «Я», нет и страха.
До сих пор мы рассматривали язык эмоций с точки зрения семантических ярлыков, таких как страх, радость, грусть, гнев и тому подобных. Этого подхода я придерживался и в «Эмоциональном мозге», за что меня раскритиковал Золтан Кёвечеш в своей монографии «Метафора и эмоция». Он настаивает на том, что язык эмоций не следует считать собранием слов, которые стоит понимать буквально; слов, категоризующих и относящихся к существовавшей ранее эмоциональной реальности; скорее, они являются фигуральными, метафорическими понятиями, которые определяют и даже создают нам эмоциональные переживания. Другими словами, метафоры становятся компонентами схем и используются для концептуализации и организации нашего внутреннего и внешнего мира.
В тот момент, когда мы переживаем эмоции, они воспринимаются безошибочно. Если я испытываю впечатление, которое завершает паттерн страха, значит, я испытываю страх, независимо от того, как я при этом выгляжу и (или) что делаю, а также от того, что другие думают о моих переживаниях. Если позже я размышляю об этом и решаю, что на самом деле я испытывал гнев или зависть, я по
